Я попадал за решётку и выходил, но больше попадал, с 1956. В эти двенадцать лет я применил на практике всё, чему научился у моего дяди Гилберта. Первый раз, когда я попал в колонию для несовершеннолетних на Истлейк-авеню, помню, я спросил себя:
«Чему меня учил дядя Гилберт?»Сконтактоваться с мексиканцами
– первое. Второе – найти трёх-четырёх конкретных корешей, которые бы всегда прикрывали мою спину. Гилберт рассказывал мне, что надо развить инстинкты, о наличии которых я не подозревал. Я должен освоить, как засыпать в хаотичном слое, наполненном людскими криками и беготнёй, и, как моментально вскакивать, просыпаясь, если кто-то остановился хотя бы на мгновение напротив моей камеры. Он учил меня, если кто-нибудь смотрел на меня хотя бы на секунду дольше, надо было среагировать так:
«Какого хрена тебе надо?» Только шестью годами меня старше, Гилберт был моим учителем. Он заправлял во всех тюрьмах, где он бывал. Он научил меня, как делать дела, воровать, запугивать, как распознать слабость, когда лучше напугать и когда самое время успокоить. Он учил никогда не задирать людей слабее меня, но, если надо драться, то целью было победить.
Когда я попал в полицейский участок первый раз, мне было десять. К двенадцати я был завсегдатаем детской колонии. Родители отправили меня к родственникам в Техас, чтобы избежать заключения после того, как я отпинал задницу какого-то мальчика за пролитые на меня чернила на уроке рисования. Но на тот момент я был неисправим. Моё пребывание в Техасе не продлилось долго. Даже несмотря на то, что тётя Маргарет и дядя Канту жили в глубокой глуши в милях от Сан-Антонио, я находил способ прыгать на ночной сцене в La Colonia. Мои тётя и дядя, будучи правильными, религиозными людьми, осознали, что не могут меня контролировать, и отправили назад в Лос-Анжелес.
Я не боялся быть арестованным, не боялся попасть за решётку, а, когда ребёнок теряет страх последствий, тогда общество теряет его.